Глава  двадцатая

 

Иван Алексеевич Язев пришел раньше всех. На участке вокруг школы не было еще ни души. Он так и рассчитывал — застать здесь самое раннее утро и  на  свободе, без всякой суеты, не отвлекаясь, еще раз про­думать свой план.

 

Ни единое облако не мешало сегодня солнцу отогре­вать промороженную зимними стужами землю — почва оттаяла уже на всю глубину и лежала теперь под но­гами размякшая, потная, а кое-где она уже совершенно подсохла.

 

В воздухе — безветренно и тепло, а около стены школьного здания, сильно разогретой солнцем, совсем жарко. Как раз здесь и зародился школьный сад: посаженные два года назад вдоль стены первые деревца вишенок, два десятка яблонь и столько же кустов сморо­дины дали право называться садом и всему школьному участку площадью в один га с четвертью, пока еще сов­сем пустому.

 

Ветви вишенок уже покраснели — тронулись в свой весенний путь и блестели, словно натертые воском; а яблоньки и кусты смородины как будто еще и не знали, что на дворе апрель, — не пробуждались; но если при­смотреться поближе — кора и на их ветвях, ожившая после озноба, помолодела, словно кто-то промыл каж­дую веточку отдельно и насухо вытер ее. Трава лезла из земли, где надо и где не надо, и пока еще не загрубела, так водянисто-прозрачно сквозила против солнца, что казалось, видишь движение соков в каждом побеге. Солнце же не брезговало ничем — все прогревало глу­боко и щедро, на участке стоял чудесный весенний за­пах теплой земляной сырости.

 

Иван Алексеевич ходил по хорошо утрамбованной центральной дорожке, пересекавшей весь участок. Наслаждался. Иногда останавливался и проделывал упражнения из предписанной ему лечебной гимнастики, самые несложные, не обременяющие сердца: вытягивал перед собой руки и ритмично сжимал пальцы в кулак и расправлял их снова, как будто ловил что-то в воздухе и опять выпускал на свободу; потом делал дыхательное упражнение: разводил руки в сторону и опускал их без всякого напряжения, как плети. Походив после этого несколько минут взад и вперед по дорожке, Иван Алексеевич сел на самый краешек садовой скамейки и сделал упражнения сидя: закинув ногу на ногу, вращал ступню ноги сначала в одну сторону, потом в другую;  проделав это, он глубоко вздохнул и на выдохе под­нялся.

 

Сойдя с дорожки, вынул записную книжку, раскрыл на развороте, где у него был нарисован план школьного сада, и начал проверять на глаз, где что намечено, мысленно перенося свой замысел уже на местность: в четы­рех метрах от стены — биологический участок; прямое его продолжение — участок для питомника фруктовых деревьев; здесь Иван Алексеевич мечтал создать пол­ную коллекцию фруктовых, свободно зимующих в усло­виях Московской области; дальше — участок пятого класса «А»; ему будет дана тема: «Различные приемы агротехники»; для этой темы отводятся  три грядки: 1) посадка картофеля яровизированными цельными клубнями и верхушками клубней; 2) уплотненный посев картофеля совместно с фасолью; 3)  посадка свеклы рас­садой и гнездовой сев свеклы. Шестой класс сегодня займется разметкой участка для метеорологической станции.

 

А солнце пригревало сильнее. Иван Алексеевич при­сел, наклонился к земле и положил  на  почву ладонь.

 

— Очень хорошо! — сказал он, ощутив тепло, и, разогнувшись, добавил: — Просто чудесно!

 

Отец Пети Симонова, конюх Аким Гаврилович, в та­кой позе и увидел издали Ивана Алексеевича: щупает рукой землю. Аким Гаврилович только что напоил сле­пого Бурку и вышел из конюшни. Помимо обычного уважения к Ивану Алексеевичу, проявлявшегося к нему в школе со стороны всех, Аким Гаврилович питал к этому человеку еще особое чувство: их роднило одина­ковое отношение к земле и ко всему, что на ней произ­растает.

 

Он любил поговорить с Иваном Алексеевичем, хотя разговоры их никогда не отличались многословием. Если у него выдавалось свободное время и он видел Ивана Алексеевича в саду с лопатой или с граблями или же просто присевшего около грядки и что-то обду­мывающего, он обязательно подходил к нему «для беседы». Она состояла обычно из трех-четырех нетороп­ливо произнесенных фраз. Но смысл сказанного всегда был значителен для Акима Гавриловича, и он отходил от Язева с чувством глубокого удовлетворения: удалось, мол,  поговорить  с  настоящим  человеком,  ученым  человеком, но в то же время совершенно своим, простым, доступным.

 

Сейчас он шел по центральной дорожке сада, зало­жив руки за спину, чтобы они не болтались без дела. Направляясь к Ивану Алексеевичу, он в то же время шел с таким видом, как будто в саду у него был совер­шенно самостоятельный интерес и он даже не замечает Ивана Алексеевича, посматривает себе по сторонам, что-то для себя подыскивает и обдумывает.

 

На свой рост Аким Гаврилович не мог бы пожало­ваться, но ходил не сгибаясь, хотя грудь у него немного запала и в плечах он был узковат; не жаловался он ни­когда и ни на какую болезнь; хорошо еще служили ему и сильные, длинные, костистые руки (Петя пошел в него); Аким Гаврилович не любил бриться, носил бо­роду и усы, но и усы и борода росли у него скупо: сквозь рыжеватую жесткую щетину повсюду на худощавом, строгом лице сквозила красноватая, словно раз­зуженная на ветру кожа.

 

Не доходя до Ивана Алексеевича, Аким Гаврилович поднял, сойдя с дорожки, комочек земли и, разминая его пальцами, стал рассматривать, что же остается от комочка на ладони, как бы желая привлечь к себе вни­мание. Но оба, казалось, продолжали не замечать друг друга. Первый, как всегда, заговорил Аким Гаврилович. Он подошел к Язеву ближе и, показывая, что у него на ладони, сказал:

 

—  Вот это и есть мать наша родная землица, из-за которой на всем земном шарике драчка происходит!

 

Иван Алексеевич дружелюбно, как единомышленник, улыбнулся ему и протянул руку. Аким Гаврилович, быстро сбросив землю, туго обтер ладонь о штанину и  со­единил, не сгибая пальцев, свою руку с протянутой ему рукой.

 

Поворачивая голову, подставляя щеку под лучи солнца, Иван Алексеевич сказал:

 

—  Хорошо-то как, Аким Гаврилович!

 

—  Так уже время, Иван Алексеевич, — шестнадца­тое число, апрель! Тепло, сухо!

 

Язев начал осматриваться вокруг себя, как будто до этой минуты он ничего и не замечал. Аким Гаврилович спросил его:

 

—  Как скажете, Иван Алексеевич, насчет соображе­ния относительно войны?

 

Язев развел руками и, словно после очередного упражнения по лечебной физкультуре, сделал глубокий вдох. Он высоко поднял брови, и от этого лицо у него сделалось таким, как будто он был в чем-то виноват. Опустив руки, он спросил:

 

—  В  зоопарке видел когда-нибудь удава?

 

—  Три метра шесть сантиметров, — сказал Аким Гаврилович. — При мне кролика затянул в свою утробу, как насос.

 

—  Так вот, кролика он будет переваривать очень продолжительное время. В этот период он совершенно безопасен. Можно предполагать, что то же самое проис­ходит теперь и с Гитлером. Только метраж у этого удава, конечно, другой: проглотил Францию, Бельгию, Голландию, Норвегию... — Язев смотрел на Акима Гав­риловича все с той же дружелюбной улыбкой, ожидая, что тот скажет. Но тот молчал, и продолжать пришлось самому же Язеву. — Не правильно ли будет нам с то­бою, Аким Гаврилович, предположить, что теперь Гит­лер будет все это долгое время переваривать? Ты понимаешь, сколько он хапанул угля, металла, заводов, фабрик или хотя бы того же молочка в Гол­ландии?!

 

—  Иван Алексеевич, — сказал торопливо Аким Гаврилович, — Гитлер — это гад совсем не той породы. Такую змею сколько бы ни поили молоком — от этого у нее только больше будет яда.

 

Глаза у Ивана Алексеевича расширились и забле­стели, — тронутый меткими словами, он с благодар­ностью и удивлением  взглянул на собеседника. А тот продолжал:

 

—  Мне Петр, сын, сказал, будто уже Америка встре­вает? Ну и черт с ними, пускай воюют, а нам, Иван Алексеевич, я считаю, сегодня огород пахать надо — земля поспела.

 

—  Паши!

 

—  В таком случае, разрешите сына взять, — пускай слепого в борозде поводит.

 

Как раз в это время около складского сарая раздался лязгающий стук железа о железо. Повернув голову в ту сторону, Иван Алексеевич увидел, как Петя вместе  с  Ярославом Хромовым накладывают на носилки лопаты и грабли.

 

—  Нет, — сказал Иван Алексеевич, — устраивайся, Аким Гаврилович, сам, как сумеешь. Сегодня твоего Петю нельзя отрывать от товарищей. Сегодня у нас большой праздник — вся школа берется за лопату. Ты Некрасова учил в школе?

 

— Ну а как же! — ответил Аким Гаврилович и, по­ражая Ивана Алексеевича догадливостью, вдруг стал читать наизусть, улыбаясь от сильного смущения и от этого становясь неожиданно похожим на огромного, не­уклюжего школьника:

 

Идет, гудет Зеленый Шум,

Зеленый Шум, весенний шум!..

Как молоком облитые,

Стоят сады вишневые...—

 

И, сразу же оборвав себя, он радостно встрепенулся: — А вот и Василий Петров уже вышел!

 

За решеткой сада мелькнула во дворе фундамен­тально плотная и вместе с тем очень подвижная фигура директора школы, Василия Петровича Ярикова.

 

—  Пойду к нему, — сказал Аким Гаврилович, — мо­жет, наряд даст какой: либо кусты возить из Тимирязевского питомника, либо навоз с птичьей фермы. А па­хать можно и завтра. Или, в случае чего, слепого коня в борозде поводит Марфа Филипповна, она у вас се­годня выходная.