№11

 

Главы из книги Л.Т. Космодемьянской

«Повесть о Зое и Шуре»

 

1950 г.

 

Греческие мифы

 

Мне очень хотелось сохранить в нашей жизни обычаи, которые завел Анатолий Петрович. По выходным дням мы, как и при нем, гуляли по Москве, но прогулки эти стали для нас горькими: мы все время думали об отце. По вечерам не клеились игры — не хватало отца, его шуток и смеха.

 

Как-то в свободный вечер, возвращаясь домой, мы задержались возле ювелирного магазина. Ярко освещенная витрина была ослепительна: алые, голубые, зеленые, фиолетовые огоньки вспыхивали и переливались в драгоценных камнях. Тут были ожерелья, броши, какие-то блестящие безделушки. Перед самым стеклом на широкой бархатной подушке рядами лежали кольца, и в каждом тоже сверкал какой-нибудь камешек, и, казалось, от каждого камушка, словно из-под точильного колеса или от дуги трамвая, отлетают и брызжут в глаза колючие разноцветные искры. Незнакомая сверкающая игра привлекла ребят. И вдруг Зоя сказала:

 

— Мне папа обещал объяснить, почему в кольцах всегда камушки, да так и не объяснил... — Она так же внезапно умолкла и крепко сжала мою руку, словно прося прощения за то, что напомнила вслух об отце.

 

— Мам, а ты знаешь, почему в кольцах камушки? — вмешался Шура.

 

— Знаю.

 

Мы пошли дальше, и по дороге я рассказала ребятам историю Прометея¹⁴. Ребята шли, заглядывая с двух сторон мне в лицо, ловя каждое слово и едва не наталкиваясь на прохожих. Древняя легенда о храбреце, который ради людей пошел на небывалый подвиг и на жестокую муку, сразу завладела их воображением.

 

— ...И вот однажды к Прометею пришел Геркулес¹⁵, необыкновенно сильный и добрый человек, настоящий герой, — рассказывала я. — Он никого не боялся, даже самого Зевса. Своим мечом он разрубил цепи, которыми Прометей был прикован к скале, и освободил его. Но осталось в силе повеление Зевса¹⁶, что Прометей никогда не расстанется со своей цепью: одно звено ее с осколком камня так и осталось на его руке. С тех пор в память о Прометее люди носят на пальце кольцо с камешком.

 

Через несколько дней я принесла ребятам из библиотеки греческие мифы и стала читать их вслух. И странное дело: несмотря на весь свой интерес к Прометею, они сначала слушали меня не очень охотно. Видимо, полубоги, чьи имена так трудно запоминались, казались им какими-то холодными, далекими, чужими. То ли дело старые знакомые: мишка-лакомка, Лиса Патрикеевна, простофиля-волк, польстившийся на рыбку и оставивший полхвоста в проруби, и другие старые знакомцы из русских народных сказок! Но постепенно герои мифов тоже проложили дорогу к ребячьим сердцам: Шура и Зоя стали говорить о Персее¹⁷, Геракле, Икаре¹⁸, как о живых людях. Помню, как-то Зоя пожалела Ниобею¹⁹, а Шура возразил запальчиво:

 

— А зачем она хвастала?

 

Я знала: еще многие герои книг станут дороги и близки моим детям. Может быть, поэтому мне очень запомнился еще один короткий разговор.

 

—  Большая, а плачешь... — задумчиво и удивленно сказала однажды Зоя, застав меня за перечитыванием «Овода»²⁰.

 

— Посмотрю я, как ты будешь читать эту книжку, — ответила я.

 

— А когда я ее прочту?

 

— Когда тебе будет лет четырнадцать.

 

— У-у, это еще не скоро, — протянула Зоя.

 

Ясно было, что такой срок кажется ей ужасно долгим, почти невозможным.

 

 

Любимые книги

 

Теперь, если у меня выдавался свободный вечер, мы уже не играли в домино; мы читали вслух, вернее — читала я, а дети слушали.

 

Чаще всего читали мы Пушкина²¹. Это был совсем особый и очень любимый мир, прекрасный и радостный. Пушкинские строки запоминались совсем легко, и Шура мог без устали читать про белку, которая ...

 

 

             песенки поет,

Да орешки всё грызет;

А орешки не простые,

Всё скорлупки золотые,

Ядра — чистый изумруд...

 

 

И хотя дети многое знали на память, они снова и снова просили:

 

— Мама, ну пожалуйста, про золотую рыбку... про царя Салтана...

 

Как-то я начала читать им «Детство Темы»²². Мы дошли до того места, где рассказывается, как отец высек Тему за сломанный цветок. Ребятам очень хотелось знать, что будет дальше, но было уже поздно, и я отослала их спать. Вышло так, что ни на неделе, ни в следующее воскресенье я не смогла дочитать им историю Темы: набралось много работы — непроверенных тетрадей, незаштопанных чулок. Под конец Зоя не вытерпела, взялась за книжку и дочитала ее сама.

 

С этого началось: она стала читать запоем все, что попадало под руку, будь то газета, сказка или учебник. Она словно проверяла свое уменье читать, как большая: не просто заданную страницу из учебника, но целую книгу. Только если я говорила: «Это тебе рано читать, подрасти еще», — она не настаивала и откладывала книгу в сторону.

 

Любимцем нашим стал Гайдар²³. Меня всегда удивляло его уменье говорить в детской книге о самых главных, самых важных вещах. Он разговаривал с детьми всерьез, без скидки на  возраст, как с равными. Он знал, что дети ко всему подходят с самой большой меркой: смелость любят беззаветную, дружбу — безоглядную, верность — без оговорок. Пламя высокой мысли освещало страницы его книг. Как и Маяковский²⁴,  он каждой строкой поднимал своего читателя, звал не к маленькому, комнатному, своему собственному счастью, но к счастью большому, всенародному, которое строится в нашей стране, — звал и учил бороться за это счастье, строить его своими руками.

 

Сколько разговоров бывало у нас после каждой книжки Гайдара! Мы говорили и о том, какая справедливая наша революция, и о том, как не похожа царская гимназия на нашу школу, и о том, что такое храбрость и дисциплина. У Гайдара эти слова наполнялись удивительно близким, осязательным смыслом. Помню, особенно потрясло Зою и Шуру то, как Борис Гориков невольно погубил своего старшего друга Чубука только потому, что в разведке забыл об осторожности и самовольно ушел купаться.

 

—  Нет, ты только подумай: купаться ему захотелось, а Чубука схватили! — горячился Шура.

 

— И ведь Чубук подумал, что Борис его предал! Ты подумай, как Борис потом мучился! Я даже не понимаю, как тогда жить, если знаешь, что из-за тебя товарища расстреляли!

 

Мы читали и перечитывали «Дальние страны», «РВС», «Военную тайну». Как только выходила новая книжка Гайдара, я добывала ее и приносила домой. И нам всегда казалось, что он разговаривает с нами о том, что волнует нас сегодня, вот в эту самую минуту.

 

— Мама, Гайдар где живет? — спросила как-то Зоя.

 

— Кажется, в Москве.

 

— Вот бы посмотреть на него!

 

 

Новое пальто

 

Любимым Шуриным развлечением была игра с мальчишками в «казаки-разбойники». Зимой в снегу, летом в песке они рыли пещеры, разводили костры и с воинственными криками носились по улицам.

 

Однажды под вечер в передней раздался ужасающий грохот, дверь распахнулась, и на пороге появился Шура. Но в каком виде! Мы с Зоей даже вскочили со своих мест. Шура стоял перед нами, с головы до ног перемазанный в глине, взлохмаченный, потный от беготни — но все это нам было не в диковину. Страшно было другое: карманы и пуговицы его пальто были вырваны с мясом, вместо них зияли неровные дыры с лохматыми краями.

 

Я похолодела и молча смотрела на него. Пальто было совсем новое, только что купленное.

 

Все еще не говоря ни слова, я сняла с Шуры пальто и принялась его чистить. Шура стоял пристыженный, и в то же время на лице его появилось выражение какой-то упрямой независимости. «Ну и пусть!» — словно говорил он всем своим видом. На него иногда находил такой стих, и тогда с ним трудно было сладить. Кричать я не люблю, а спокойно говорить не могла, поэтому я больше не смотрела на Шуру и молча приводила пальто в порядок. В комнате было совсем тихо. Прошло каких-нибудь пятнадцать‑двадцать минут, они показались мне часами.

 

—  Мама, прости, я больше не буду, — скороговоркой пробормотал у меня за спиной Шура.

 

— Мама, прости его! — как эхо, повторила Зоя.

 

— Хорошо, — ответила я не оборачиваясь.

 

До поздней ночи я просидела за починкой злополучного пальто.

 

...Когда я проснулась, за окном было еще темно. У изголовья моей кровати стоял Шура и, видимо, ждал, когда я открою глаза.

 

— Мама... прости... я больше никогда не буду, — тихо и с запинками выговорил он. И хотя это были те же слова, что вчера, но сказаны они были совсем по-другому: с болью, с настоящим раскаянием.

 

 

— Ты говорила с Шурой о вчерашнем? — спросила я Зою, когда мы с ней остались одни в комнате.

 

— Говорила, — не сразу и, как видно, с чувством неловкости ответила она.

 

— Что же ты ему сказала?

 

—  Сказала... сказала, что ты работаешь одна, что тебе трудно... что ты не просто рассердилась, а задумалась: как же теперь быть, если пальто совсем разорвалось?

 

 

«Челюскин»²⁵

 

— Помнишь, Шура, папа рассказывал тебе про экспедицию Седова²⁶? — говорю я.

 

— Помню.

 

—  Помнишь, как Седов говорил перед отъездом: «Разве с таким снаряжением можно идти к полюсу! Вместо восьмидесяти собак у нас только двадцать, одежда износилась, провианта мало...» Помнишь?.. А вот, смотри, отправляется в Арктику ледокольный пароход. Чего там только нет! Ничего не забыли, обо всем подумали — от иголки до коровы.

 

— Что-о? Какая корова?

 

— А вот смотри: на борту двадцать шесть живых коров, четыре поросенка, свежий картофель и овощи. Уж наверняка моряки в пути голодны не будут.

 

—  И не замерзнут, — подхватывает Зоя, заглядывая через мое плечо в газету. — Смотри, сколько у них всего: и меховая одежда всякая, и спальные мешки — они тоже меховые, и уголь, и бензин, и керосин...

 

—  И лыжи! — немного невпопад подхватывает Шура. — Нарты — это такие сани, да? И научные приборы всякие. Вот снарядились!.. Ух, ружья! Это они будут белых медведей стрелять и тюленей.

 

Я никак не могла подумать, что «Челюскин» скоро станет главной темой наших разговоров. Газетные сообщения о его походе были не так уж часты, а может, они не попадались мне на глаза — только известие, с которым однажды примчался Шура, оказалось для меня совершенно неожиданным.

 

— Мама, — еще с порога закричал встрепанный, разгоряченный Шура, — «Челюскин»‑то! Пароход, помнишь? Ты еще мне рассказывала... Я сейчас сам слышал!..

 

— Да что? Что случилось?

 

— Раздавило его! Льдом раздавило!

 

— А люди?

 

—  Всех выгрузили. Прямо на льдину. Только один за борт упал...

 

Я с трудом поверила. Но оказалось, что Шура ничего не спутал — об этом уже знала вся страна. 13 февраля («Вот, не зря говорят: тринадцатое — число несчастливое!» — горестно сказал Шура) льды Арктики раздавили пароход: их мощным напором разорвало левый борт, и через два часа «Челюскин» скрылся под водой.

 

За эти два часа люди выгрузили на лед двухмесячный запас продовольствия, палатки, спальные мешки, самолет и радиостанцию. По звездам определили, где находятся, связались по радио с полярными станциями Чукотского побережья и тотчас начали сооружать барак, кухню, сигнальную вышку...

 

Вскоре радио и газеты принесли и другую весть: партия и правительство создали комиссию по спасению челюскинцев. И в спасательных работах немедля приняла участие вся страна: спешно ремонтировались ледоколы, снаряжались в путь  дирижабли, аэросани. На мысе Северном, в Уэллене и в бухте Провидения самолеты готовились вылететь на место катастрофы. Из Уэллена двинулись к лагерю собачьи упряжки. Через океан вокруг света пошел «Красин». Пароходы «Смоленск» и «Сталинград» поднялись до таких параллелей, где еще не бывал в зимнее время ни один пароход, и доставили самолеты на мыс  Олюторский.

 

Не думаю, чтобы в те дни нашелся в стране человек, который не волновался бы, не следил затаив дыхание за судьбой челюскинцев. Но Зоя и Шура были поглощены ею безраздельно. Я могла бы не слушать радио, не читать газет — дети знали все до мельчайших подробностей и целыми часами горячо и тревожно говорили только об одном: что делают сейчас челюскинцы? Как себя чувствуют? О чем думают? Не боятся ли?

 

На льдине было сто четыре человека, в том числе двое детей. Вот кому неистово завидовал Шура!

 

—  И почему им такое счастье? Ведь они ничего не понимают: одной и двух лет нет, а другая и вовсе в пеленках. Вот если бы мне!..

 

—  Шура, одумайся! Какое же это счастье? У людей такая беда, а ты говоришь — «счастье»!

 

Шура в ответ только машет рукой. Он вырезает из газет каждую строчку, относящуюся к челюскинцам. Рисует он теперь только Север: льды и лагерь челюскинцев — такой, каким он ему представляется.

 

Мы знали, что застигнутые страшной, внезапной катастрофой челюскинцы не испугались и не растерялись. Это были мужественные, стойкие, настоящие советские люди. Ни у одного не опустились руки, все работали, продолжали вести научные наблюдения, и недаром газета, которую они выпускали, живя во льдах, называлась — «Не сдадимся!». Они мастерили из железных бочек камельки, из консервных банок — сковородки и лампы, из остатков досок вырезали ложки, окна в их бараке были сделаны из бутылей — на все хватало и изобретательности, и смётки, и терпения. А сколько тонн льда перетаскали они на спине, расчищая аэродром! Сегодня расчистят, а назавтра снова повсюду вздыбятся ледяные хребты — и от упорной, тяжелой работы не останется следа. Но челюскинцы знали, что спасение должно прийти: в Советской стране партия, товарищ Сталин не оставят человека в беде.

 

И вот в начале марта («Прямо к Женскому дню!» — воскликнула при этом известии Зоя) самолет  Ляпидевского²⁷ совершил посадку на льдине и перенес женщин и детей на твердую землю. «Вот молодец Ляпидевский!» — то и дело слышала я.

 

Имя Молокова²⁸ Зоя и Шура произносили с благоговением. В самом деле, дух захватывало при одной мысли о том, что делал этот удивительный летчик. Чтобы ускорить спасение челюскинцев, он помещал людей в прикрепленную к крыльям люльку для грузовых парашютов. Он делал по нескольку рейсов в день. Он один вывез со льдины тридцать девять человек!

 

— Вот бы посмотреть на него! — вслух мечтал Шура.

 

Правительственная комиссия дополнительно отправила на  спасение челюскинцев самолеты с Камчатки и из Владивостока. Но тут же стало известно, что лед вокруг лагеря во многих местах треснул. Образовались полыньи, появились новые широкие трещины, лед перемещался, торосился. В ночь после того, как улетели женщины и дети, разломило деревянный барак, в котором они жили. Самолет Ляпидевского поспел вовремя!

 

Вскоре новая беда: ледяным валом снесло кухню, разрушило аэродром, на котором стоял самолет Слепнева. Опасность подступала вплотную и с каждым днем, с каждым мгновением становилась все более грозной. Весна брала свое. Шура встречал теплые дни просто с ненавистью: «Опять это солнце! Опять с крыш капает!» — возмущался он.

 

Но все меньше людей оставалось на льдине, и наконец 13 апреля она совсем опустела  — никого не осталось, никого! Последние шесть челюскинцев были вывезены на материк.

 

— Ну что, несчастливое число тринадцатое? Несчастливое, да?! — торжествующе кричала Зоя Шуре.

 

—  Ух, я только сейчас и отдышался! — от души сказал Шура.

 

Я уверена: если бы это их самих вывезли со льдины, они не могли бы радоваться больше.

 

Кончились два месяца напряженного ожидания: ведь за жизнь каждого из тех, кто оставался на льдине, непрестанно тревожились все, живущие в безопасности на твердой земле.

 

...Я много читала об арктических экспедициях. Анатолий Петрович интересовался Севером, и у него было немало книг об Арктике — романов и повестей. И я помнила из книг, прочитанных в детстве: если в повести рассказывалось о людях, затерявшихся во льдах, частыми их спутниками были озлобление, недоверие друг к другу, даже ненависть и звериное стремление прежде всего спасти свою жизнь, сохранить свое здоровье, хотя бы ценою жизни и здоровья недавних друзей.

 

Моим ребятам, как и всем советским детям, такое и в голову прийти не могло. Единственно возможным, единственно мыслимым было для них то, как жили долгих два месяца сто челюскинцев, затерянных во льдах: их мужество и стойкость, их товарищеская забота друг о друге. Да могло ли быть иначе!

 

...В середине июня Москва встречала челюскинцев. Небо было пасмурное, но я не помню более яркого, более сияющего дня! Ребята с самого утра потащили меня на улицу Горького. Казалось, сюда сошлись все москвичи: на тротуарах негде было ступить. В небе кружили самолеты, отовсюду — со стен домов, из окон и огромных витрин — смотрели ставшие такими знакомыми и дорогими лица: портреты героев‑челюскинцев и их спасителей — летчиков. Повсюду алые и голубые полотнища, горячие слова приветствий и цветы, цветы без конца.

 

И вдруг со стороны Белорусского вокзала показались машины. В первую секунду даже нельзя было догадаться, что это автомобили: приближались какие-то летящие сады, большие яркие цветники на колесах! Они пронеслись к Красной площади. Ворох цветов, огромные букеты, гирлянды роз — и среди всего этого едва различаешь смеющееся, взволнованное лицо, приветственный взмах руки. А с тротуаров, из окон, с балконов и крыш люди бросают еще и еще цветы, и в воздухе, как большие бабочки, кружатся сброшенные с самолета листовки и сплошным шелестящим слоем покрывают асфальт мостовой.

 

—  Мама... мама... мама... — как заклинание, твердил Шура.

 

Какой-то высокий загорелый человек подхватил его и посадил на свое крепкое, широкое плечо, и оттуда, сверху, Шура кричал, кажется, громче всех.

 

— Какой счастливый день! — задыхающимся голосом сказала Зоя, и, думаю, это были те самые слова, которые про себя или вслух произносили в эти минуты все.

 

 

Старшая и младший

 

Зоя всегда разговаривала с Шурой, как старшая с младшим, и ему частенько от нее доставалось:

 

—  Шура, застегнись!.. Где же пуговица? Опять оторвал? На тебя не напришиваешься. Ты их нарочно отрываешь, что ли? Придется тебе самому научиться пуговицы пришивать.

 

Шура был в полном ее ведении, и она заботилась о нем неутомимо, но строго. Иногда, рассердившись на него за что-нибудь, она называла его «Александр» — это звучало гораздо внушительнее, чем обычное «Шура»:

 

—  Александр, опять у тебя коленки продрались? Сними чулки сейчас же!

 

Александр покорно снимал чулки, и Зоя сама штопала все дырки.

 

Брат и сестра были неразлучны: в одно время ложились спать, в один час вставали, вместе шли в школу и вместе возвращались. Хотя Шура был без малого на два года моложе Зои, они были почти одного роста. При этом Шура был гораздо сильнее: он рос настоящим крепышом, а Зоя так и оставалась тоненькой и с виду хрупкой. По совести говоря, она подчас надоедала ему своими замечаниями, но бунтовал он редко, и ему даже в самом бурном споре в голову не приходило толкнуть или ударить ее. Почти всегда и во всем он слушался ее беспрекословно.

 

Когда они перешли в четвертый класс, Шура сказал:

 

— Ну, теперь всё. Больше я с тобой на одну парту не сяду. Хватит мне сидеть с девчонкой!

 

Зоя спокойно выслушала и ответила твердо:

 

— Сидеть ты будешь со мной. А то еще начнешь на уроках пускать голубей, я тебя знаю.

 

Шура еще пошумел, отстаивая свою независимость. Я не вмешивалась. Вечером 1 сентября я спросила:

 

— Ну, Шура, с кем из мальчиков ты теперь сидишь?

 

— Того мальчика зовут Зоя Космодемьянская, — хмурясь и улыбаясь, ответил Шура. — Разве ее переспоришь!

 

...Меня очень интересовало, какова Зоя с другими детьми. Я видела ее только с Шурой да по воскресеньям с малышами, которых немало бегало по нашему Александровскому проезду.

 

Малыши тоже, как Шура, любили ее и слушались. Когда она возвращалась из школы, они издали узнавали ее по быстрой походке, по красной шерстяной шапочке и бежали навстречу с криками, в которых можно было разобрать только: «Почитай! Поиграй! Расскажи!»  Зоя передавала портфель с книгами Шуре и, веселая, оживленная, с проступившим от ходьбы и мороза румянцем на смуглых щеках, широко раскидывала руки, стараясь забрать в охапку побольше теснящихся к ней детишек.

 

Иногда, выстроив их по росту, она маршировала с ними и пела песню, которую выучила еще в Осиновых Гаях: «Смело, товарищи, в ногу», или другие песни, которые пели в школе. Иногда играла с малышами в снежки, но снисходительно, осторожно, как старшая. Шура за игрой в снежки забывал все на свете: лепил, кидал,  увертывался от встречных выстрелов, снова бросался в бой, не давая противникам ни секунды передышки.

 

—  Шура, — кричала Зоя, — они же маленькие!.. Уходи отсюда! Ты не понимаешь, с ними нельзя так!

 

Потом она катала малышей на салазках и всегда следила, чтобы каждый был как следует застегнут и укутан, чтобы никому не задувало в уши и снег не набивался в валенки.

 

А летом, возвращаясь с работы, я раз увидела ее у пруда, окруженную гурьбой детишек. Она сидела, обхватив руками колени, задумчиво глядела на воду и что-то негромко рассказывала. Я подошла ближе.

 

—  ...Солнце высоко, колодец далеко, жар донимает, пот выступает, — услышала я. — Смотрят — стоит козье копытце, полно водицы. Иванушка и говорит: «Сестрица Алёнушка, напьюсь я из копытца!» — «Не пей, братец, козленочком станешь»...

 

Я тихонько отошла, стараясь не хрустнуть веткой, не потревожить детей: они слушали так серьезно, на всех лицах было такое горестное сочувствие непослушному, незадачливому Иванушке, и Зоя так точно и выразительно повторяла печальные интонации бабушки Мавры Михайловны!..

 

Но какова Зоя со сверстниками?

 

Одно время она ходила в школу с Леной, девочкой из соседнего дома. И вдруг я увидела, что они уходят и возвращаются порознь.

 

— Ты поссорилась с Леной?

 

— Нет, не поссорилась. Только я дружить с ней не хочу.

 

— Отчего же?

 

— Знаешь, она мне все говорит: «Неси мой портфель». Я иногда носила, а потом раз сказала: «Сама неси, у меня свой есть». Понимаешь, если бы она больная была или слабая, я бы понесла, мне нетрудно. А так зачем же?

 

— Зоя правильно говорит: Ленка — барыня, — подтвердил Шура.

 

— Ну, а с Таней почему перестала дружить?

 

— Она очень много врет. Что ни скажет, потом все окажется неправда. Я ей теперь ни в чем не верю. А как же можно дружить, если не веришь? И потом, она несправедливая. Играем мы в лапту, а она жульничает. И когда считаемся, тоже так подстраивает, чтоб не водить.

 

— А ты бы ей сказала, что так нехорошо делать.

 

— Да Зоя ей сколько раз говорила! — вмешивается Шура. — И все ребята говорили, и даже Лидия Николаевна, да разве ей втолкуешь!

 

Меня беспокоило: не слишком ли Зоя строга к другим, не отделяется ли она от класса? Выбрав свободный час, я зашла к Лидии Николаевне.

 

— Зоя очень прямая, очень честная девочка, — задумчиво сказала, выслушав меня, Лидия Николаевна. — Она всегда напрямик говорит ребятам правду в глаза. Сначала я побаивалась, не восстановит ли она против себя товарищей. Но нет, этого не случилось. Она любит повторять: «Я за справедливость» — и ребята видят, что она и в самом деле отстаивает то, что справедливо... Знаете, — с улыбкой добавила Лидия Николаевна, — на днях меня один мальчик во всеуслышание спросил: «Лидия Николаевна, вот вы говорите, у вас любимчиков нет, а разве вы Зою Космодемьянскую не любите?» Я, признаться, даже опешила немного, а потом спрашиваю его: «Тебе Зоя помогала решать задачи?» — «Помогала», — отвечает. Обращаюсь к другому: «А тебе?» — «И мне помогала». — «А тебе? А тебе?» Оказалось, почти для всех Зоя сделала что-нибудь хорошее. «Как же ее не любить?» — спрашиваю. И они все согласились со мной... Нет, они ее любят... И, знаете, уважают, а это не про всякого скажешь в таком возрасте.

 

Лидия Николаевна еще помолчала.

 

— Очень упорная девочка, — снова заговорила она. — Ни за что не отступит от  того, что считает правильным. И ребята понимают: она строга со всеми, но и с собой тоже; требовательна к ним, но и к себе. А дружить с нею, конечно, нелегко. Вот с Шурой другое дело, — Лидия Николаевна улыбнулась, — у того много друзей. Только вот заодно пожалуюсь: не дает проходу девочкам — и дразнит и за косы дергает. Вы с ним об этом непременно поговорите.

 

 

Сергей Миронович

 

В траурной рамке — лицо Кирова²⁹. Мысль о смерти несовместима с ним — такое оно спокойное, открытое, ясное. Но в правом верхнем углу газетного листа — сообщение о том, что Сергей Миронович Киров убит врагами партии и народа.

 

Горе было поистине всеобщим, народным — такое Зоя и Шура видели и переживали впервые. Все это глубоко потрясло их и надолго запомнилось: неиссякаемая человеческая река, медленно и скорбно текущая к Дому союзов, и слова любви и горя, которые мы слышали по радио, и исполненные горечи газетные листы, и голоса и лица людей, которые могли в эти дни говорить и думать только об одном...

 

— Мама, — спрашивает Зоя, — а помнишь, в Шиткине убили коммунистов?

 

И я думаю: ведь она права. Права, что вспомнила Шиткино и гибель семи деревенских коммунистов. Старое ненавидит новое лютой ненавистью. Вражеские силы и тогда сопротивлялись, били из-за угла — и вот сейчас они ударили подло, в спину. Ударили по самому дорогому и чистому. Убили человека, которого уважал и любил весь народ, страстного трибуна, большевика, который до своего последнего часа боролся за счастье народа.

 

Ночью я долго лежала с открытыми глазами. Было очень тихо. И вдруг я услышала шлепанье босых ног и шёпот:

 

— Мама, ты не спишь? Можно к тебе?

 

— Можно, иди.

 

Зоя примостилась рядом и затихла. Помолчали.

 

— Ты почему не спишь? — спросила я. — Поздно уже, наверно, второй час.

 

Зоя ответила не сразу, только крепче сжала мою руку. Потом сказала:

 

—  Мама, я напишу заявление, чтобы меня приняли в пионеры.

 

— Напиши, конечно.

 

— А меня примут?

 

— Примут непременно. Тебе уже одиннадцать лет.

 

— А Шура как же?

 

— Ну что ж, Шура поступит в пионеры немного погодя. Опять помолчали.

 

— Мама, ты мне поможешь написать заявление?

 

— Лучше сама напиши. А я потом проверю, нет ли ошибок.

 

И снова она лежит совсем тихо и думает о чем-то, и я слышу  только ее дыхание.

 

В ту ночь она так и уснула рядом со мной.

 

Накануне того дня, когда Зою должны были принимать в пионеры, она опять долго не могла уснуть.

 

— Опять не спишь? — спросила я.

 

—  Я думаю про завтрашний день, — негромко отозвалась Зоя.

 

Назавтра (я как раз рано пришла домой и сидела у стола, проверяя тетради) она прибежала из школы взволнованная, раскрасневшаяся и тотчас ответила на мой безмолвный вопрос:

 

—  Приняли!

 

 

«А кто у нас был!»

 

Прошло некоторое время, и однажды, вернувшись с работы, я застала Зою и Шуру в необычном возбуждении. По их лицам я сразу поняла, что произошло что-то из ряда вон выходящее, но не успела ничего спросить.

 

—  А кто у нас был!.. Молоков! Молоков к нам в школу приезжал! — наперебой закричали они. — Понимаешь, Молоков, который челюскинцев спасал! Он больше всех спас, помнишь?

 

Наконец Шура начал рассказывать более связно:

 

— Понимаешь, сначала он был на сцене, и все было торжественно... но как-то не так... Не так хорошо... А потом он сошел вниз, и мы все его окружили, и тогда получилось очень-очень хорошо! Он знаешь как говорил? Просто, ну совсем просто! Он знаешь как сказал?.. «Многие мне пишут по такому адресу: «Москва, Молокову из Арктики». А я вовсе не из Арктики, я живу в селе Ирининском, а в Арктику летал только за челюскинцами». И потом еще сказал: «Вот вы думаете, что есть такие, какие-то особенные герои-летчики, ни на кого не похожие. А мы самые обыкновенные люди. Посмотрите на меня — разве я какой-нибудь особенный?» И правда, он совсем-совсем  простой... но все равно необыкновенный! — неожиданно закончил Шура. И добавил с глубоким вздохом: — Вот и Молокова повидал!

 

И видно было: человек дождался часа, когда сбылась его заветная мечта.

 

 

Чудесное путешествие

 

Уже давно мы встречаем на улице юношей и девушек в перепачканных землей и рыжей подсыхающей глиной спецовках, в резиновых сапогах и широкополых шахтерских шляпах. Это строители метро. Они озабоченно перебегают от шахты к шахте или после смены неторопливо шагают посреди улицы. И, глядя на них, не замечаешь запачканных мешковатых спецовок, а видишь только лица — удивительные лица, на которых сквозь усталость светятся радость и гордость.

 

На людей в таких спецовках смотрят с уважением и интересом: первые строители метрополитена — это не шутка! Наверно, не только в Москве, но и в Осиновых Гаях, и в далеком Шиткине люди каждый день ищут в газете сообщения о том, как строится наше метро. И вот, помню, в весенние дни 1935 года мы узнали: метро готово!

 

—  Мама, мы в воскресенье всем отрядом пойдем смотреть метро! — сообщила Зоя. — Пойдешь с нами?

 

В воскресенье утром я выглянула в окно: лил дождь. Я была уверена, что экскурсию в метро отложат, но ребята вскочили и стали торопливо собираться. Ясно было, что им в голову не приходит отказаться от затеянного.

 

— А погода? — нерешительно спросила я.

 

—  Подумаешь, дождик! — беспечно отозвался Шура. — Польет, польет, да и перестанет.

 

У трамвайной остановки уже собралось много ребят. Дождь, по-моему, даже веселил их: они кричали, шумели и весело приветствовали нас.

 

Потом мы все забрались в трамвай (в вагоне сразу стало шумно и тесно) и вскоре были уже у Охотного ряда.

 

Ступив на мраморный пол вестибюля, ребята тотчас притихли, словно по команде: тут уж некогда было даже разговаривать — так много надо было рассмотреть!

 

Мы чинно спустились по широким ступеням и невольно приостановились: дальше начинались настоящие чудеса! Еще секунда — и мы с Зоей и Шурой первыми ступаем на убегающую вниз рубчатую ленту. Шура шумно вздыхает. Нас неуловимо, плавно сносит куда-то. Рядом скользят черные, чуть пружинящие под рукой перила. А за ними, за гладким блестящим барьером бежит живая дорожка другого эскалатора, но уже не вниз, а вверх — навстречу нам. Так много людей, и все улыбаются. Кто-то машет нам рукой, кто-то окликает нас, но мы едва замечаем их: мы слишком поглощены своим путешествием.

 

И вот под ногами снова твердый пол. Как красиво кругом! Там, наверху, хлещет холодный дождь, а здесь...

 

Я как-то слышала об одной старой сказительнице: всю свою жизнь она прожила в родной деревне — и вот ее привезли в Москву, она увидела трамваи, автомобили, самолеты. Окружающие были уверены, что все это поразит ее. Но нет, она все приняла как должное. Ведь она давно свыклась со сказочным ковром-самолетом и сапогами‑скороходами, и то, что она увидела, было для нее просто осуществлением сказки.

 

Нечто похожее случилось и с ребятами в метро. Восхищение, но вовсе не удивление было написано на их лицах, как если бы они въявь, воочию увидели знакомую и любимую сказку.

 

Мы вышли на платформу — и вдруг в конце ее, в полумраке тоннеля, возник глухой, нарастающий гул, вспыхнули два огненных глаза... Еще секунда — и у платформы мягко останавливается поезд: длинные светлые вагоны с красной полосой  по нижней кромке широких зеркальных окон. Сами собою открываются двери, мы входим, садимся и едем. Нет, не едем — мчимся!

 

Шура приникает к окну и считает огоньки, мгновенно проносящиеся мимо. Потом поворачивается ко мне.

 

— Ты не бойся, — говорит он, — в метро аварий не бывает. Об этом даже написано в «Пионерской правде». Тут есть такие автостопы и светофоры — они называются «электрические сторожа»...

 

И я понимаю: этими словами он успокаивает не только меня, но немножко — самую малость! — и себя тоже.

 

Мы побывали в этот день на всех станциях. Всюду мы выходили, поднимались на эскалаторе наверх и потом снова спускались. Мы смотрели и не могли насмотреться: аккуратные плитки изразцов, точно пчелиные соты, на станции «Дзержинская», огромный подземный дворец станции «Комсомольская», серый, золотистый, коричневый мрамор — все было чудесно.

 

— Смотри, мама! Тут и правда красные ворота сделаны! — воскликнул Шура,  указывая на ниши в стене станции «Красные ворота».

 

Нас с Зоей совершенно покорили наполненные светом колонны на станции «Дворец Советов»: вверху, сливаясь с потолком, они раскрывались, как какие-то удивительные, гигантские лилии. Никогда я не думала, что камень может казаться таким мягким и излучать столько света!

 

Вместе с нами был темноглазый круглолицый мальчик. («Вожатый первого звена», — пояснила Зоя, заметив, как я прислушиваюсь к тому, что он рассказывает.) Сразу чувствовалось, что он из тех ребят, которые интересуются всем на свете, запоминают слово в слово все, о чем читают.

 

— Тут мрамор со всей страны, — сообщал он. — Вот это — крымский, а это — карельский. А на «Кировской» эскалатор в шестьдесят пять метров. Давайте сосчитаем, сколько времени мы спускаемся!

 

Они с Шурой тут же поднялись наверх и снова спустились.

 

— Давайте еще сосчитаем, сколько человек спускается за один раз! — предложил Шура.

 

Минуту они стояли неподвижно, сосредоточенно наморщив лбы и беззвучно шевеля губами.

 

—  У тебя сколько получилось? Сто пятьдесят? А у меня сто восемьдесят. Считай, что сто семьдесят. Десять тысяч человек в час — вот это здорово! А если бы он был неподвижный? Вот  давка  была  бы! А  за постройку эскалатора англичане знаете сколько спрашивали? — без передышки говорил вожатый первого звена. — Я забыл сколько, только очень много — по-нашему, миллион золотых рублей. А мы взяли и сделали сами, на наших заводах. Знаете, какие заводы работали? Московский Владимира Ильича, в Ленинграде Кировский, потом еще в Горловке, в Краматорске...

 

...Мы вернулись домой под вечер, едва не падая от усталости, но полные впечатлений, и еще несколько дней всё вспоминали чудесное подземное царство.

 

Прошло не так уж много времени —