№27

 

Из книги Л.Т.  Космодемьянской  «Повесть о Зое и Шуре»

 

1950 г.

 

А Москва с каждым днем становилась все суровее, все настороженней. Дома притаились за маскировкой. По улицам проходили стройные ряды военных. Удивительны были их лица! Плотно сжатые губы, прямой и твердый взгляд из-под сведенных бровей... Сосредоточенное упорство, гневная воля — вот что было в этих лицах, в этих глазах.

 

Проносились по улицам санитарные машины, с грохотом и лязгом проходили танки.

 

Вечерами, в густой тьме, не нарушаемой ни огоньком из окна, ни светом уличного фонаря, ни быстрым лучом автомобиля, надо было ходить почти ощупью, настороженно и вместе с тем торопливо, и такими же осторожными и торопливыми шагами проходили мимо люди, чьих лиц нельзя было увидеть. А потом — тревоги, дежурства у подъезда, небо, разорванное вспышками, изрезанное лучами прожекторов, озаренное багровым отблеском далекого пожара...

 

Время было нелегкое. Враг стоял на подступах к Москве.

 

...Однажды мы с Зоей шли по улице, и со стены какого-то дома, с большого листа, на нас взглянуло суровое, требовательное лицо воина. Пристальные, вопрошающие глаза смотрели на нас в упор, как живые, и слова, напечатанные внизу, тоже зазвучали в ушах, точно произнесенные вслух живым, требовательным голосом: «Чем ты помог фронту?»

 

Зоя отвернулась.

 

— Не могу спокойно проходить мимо этого плаката, — сказала она с болью.

 

— Ведь ты же еще девочка и ты была на трудовом фронте — это тоже работа для страны, для армии.

 

— Мало, — упрямо ответила Зоя.

 

Несколько минут мы шли молча, и вдруг Зоя сказала совсем другим голосом, весело и решительно:

 

— Я счастливая: что бы ни задумала, все выходит так, как хочу!

 

«Что же ты задумала?» — хотела я спросить и не решилась. Только медленно и больно сжалось сердце.

 

 

Прощанье

 

—  Мамочка, — сказала Зоя, — решено: я иду на курсы медсестер.

 

— А завод как же?

 

— Отпустят. Ведь это для фронта.

 

В два дня она достала все необходимые справки. Теперь она была оживленная, радостная, как всегда, когда находила решение.

 

А пока мы с ней шили мешки, рукавицы, шлемы. Во время воздушных налетов она, как и прежде, дежурила на крыше или на чердаке и завидовала Шуре, который у себя на заводе потушил уже не одну «зажигалку».

 

Накануне того дня, когда Зое нужно было идти на курсы,  она рано ушла из дому и не возвращалась до позднего вечера. Мы с Шурой обедали одни. Он работал в эти дни в ночную смену и сейчас, собираясь уходить, что-то рассказывал мне, а я едва слушала — такая неотвязная, пугающая тревога вдруг овладела мною.

 

— Мам, да ты не слушаешь! — с упреком сказал Шура.

 

—  Прости, Шурик. Это потому, что я не могу понять, куда подевалась Зоя.

 

Он ушел, а я проверила затемнение на окнах, села у стола, не в силах приняться ни за какое дело, и снова стала ждать.

 

Зоя пришла взволнованная, щеки у нее горели. Она подошла ко мне, обняла и сказала, глядя мне прямо в глаза:

 

—  Мамочка, это большой секрет: я ухожу на фронт, в тыл врага. Никому не говори, даже Шуре. Скажешь, что я уехала к дедушке в деревню.

 

Боясь разрыдаться, я молчала. А надо было ответить. Зоя смотрела мне в лицо блестящими, радостными и ожидающими глазами.

 

— А по силам ли тебе это будет?.. — сказала я наконец. — Ты ведь не мальчик.

 

Она отошла к этажерке с книгами и оттуда по-прежнему пристально, внимательно смотрела на меня.

 

— Почему непременно ты? — продолжала я через силу. — Если бы тебя призвали, тогда другое дело...

 

Зоя снова подошла и взяла меня за руки:

 

—  Послушай, мама: я уверена, если бы ты была здорова, ты сделала бы то же, что и я. Я не могу здесь оставаться. Не могу! — повторила она. Потом добавила тихо: — Ты сама говорила мне, что в жизни надо быть честной и смелой. Как же мне быть теперь, если враг уже рядом? Если бы они пришли сюда, я не смогла бы жить... Ты же знаешь меня, я не могу иначе.

 

Я хотела что-то ответить, но она снова заговорила, просто и деловито:

 

— Я еду через два дня. Достань мне, пожалуйста, красноармейскую сумку и мешок, который мы с тобой сшили. Остальное я сама добуду. Да, еще: смену белья, полотенце, мыло, щетку, карандаш и бумагу. Вот и все.

 

Потом она легла, а я осталась сидеть у стола, чувствуя, что не смогу ни уснуть, ни читать. Все было решено — это я видела. Но как же быть? Ведь она еще девочка...

 

Мне никогда не приходилось искать слов в разговоре со своими детьми, мы всегда сразу понимали друг друга. А теперь мне казалось, что я стою перед стеной, которую мне не одолеть. Ах, если бы жив был Анатолий Петрович!..

 

Но нет: все, что я ни скажу, будет напрасно. И никто — ни я, ни отец, будь он жив — не удержит Зою...

 

В тот день Шура впервые после целой недели работал в утреннюю смену. Он пришел усталый и грустный и поел как-то нехотя.

 

— Зоя твердо решила ехать в Гаи? — спросил он.

 

— Да, — коротко ответила я.

 

— Ну что ж, — сказал Шура задумчиво, — это хорошо, что она уезжает. Девочкам сейчас в Москве не место...

 

Голос его прозвучал неуверенно.

 

—  Может быть, и ты поедешь? — добавил он, чуть помедлив. — Там тебе будет спокойнее.

 

Я молча покачала головой. Шура вздохнул, поднялся из-за стола и вдруг сказал:

 

— Знаешь, я лягу. Что-то я устал сегодня.

 

Я прикрыла лампу газетным листом. Шура некоторое время лежал молча, с открытыми глазами и, кажется, сосредоточенно думал о чем-то. Потом повернулся к стене и вскоре уснул.

 

Зоя вернулась поздно.

 

— Я так и знала, что ты не спишь, — сказала она тихо. И добавила еще тише: — Я еду завтра, — и, словно желая ослабить силу удара, погладила мою руку.

 

Тут же, не откладывая, она еще раз проверила вещи, которые надо было взять с собой, и аккуратно уложила в дорожный мешок. Я молча помогала ей. Так буднично просты были эти сборы, когда стараешься сложить каждую вещь, чтоб она занимала поменьше места, и деловито засовываешь в свободный уголок кусок мыла или запасные шерстяные носки... А ведь это были наши последние, считанные минуты вместе. Надолго ли мы расстаемся? Какие опасности, какие тяготы, едва посильные порою и мужчине, солдату, ждут мою Зою?.. Я не могла заговорить, я знала, что не имею права заплакать, и только все стоял в горле горький комок.

 

— Ну, вот, — сказала Зоя. — Кажется, все.

 

Потом выдвинула свой ящик, достала дневник и тоже хотела положить в мешок.

 

— Не стоит, — с усилием выговорила я.

 

— Да, ты права.

 

И прежде чем я успела остановить ее, Зоя шагнула к печке и бросила тетрадь в огонь.  Потом присела тут же на низкую скамеечку и тихонько, по-детски попросила:

 

— Посиди со мной.

 

Я села рядом, и, как в былые годы, когда дети были маленькие, мы стали смотреть прямо в веселое, яркое пламя. Но тогда я рассказывала что-нибудь, а разрумянившиеся от тепла Зоя и Шура слушали. Теперь я молчала. Я знала, что не смогу сейчас вымолвить ни слова.

 

Зоя обернулась, взглянула в сторону спящего Шуры, потом мягко взяла мои руки в свои и едва слышно заговорила:

 

—  Я расскажу тебе, как все было... Только ты никому-никому, даже Шуре... Я подала заявление в райком комсомола, что хочу на фронт. Ты знаешь, сколько там таких заявлений? Тысячи. Прихожу за ответом, а мне говорят: «Иди в МК(1) комсомола, к секретарю МК».

 

Я пошла. Открыла дверь. Он сразу внимательно-внимательно посмотрел мне в лицо. Потом мы разговаривали, и он то и дело смотрел на мои руки. Я сначала все вертела пуговицу, а потом положила руки на колени и уже не шевелила ими, чтобы он не подумал, что я волнуюсь... Он сначала спросил биографию. Откуда? Кто родители? Куда выезжала? Какие районы знаю? Какой язык знаю? Я сказала: немецкий. Потом про ноги, сердце, нервы. Потом стал задавать вопросы по топографии. Спросил, что такое азимут, как ходить по азимуту, как ориентироваться по звездам. Я на все ответила. Потом: «Винтовку знаешь?» — «Знаю». — «В цель стреляла?» — «Да». — «Плаваешь?» — «Плаваю». — «А с вышки в воду прыгать не боишься?» — «Не боюсь». — «А с парашютной вышки не боишься?» — «Не боюсь». — «А сила воли у тебя есть?» Я ответила: «Нервы крепкие. Терпеливая». — «Ну что ж, — говорит, — война идет, люди нужны. Что, если тебя на фронт послать?» — «Пошлите!» — «Только, —  говорит, — это ведь не в кабинете сидеть и разговаривать... Кстати,  ты где бываешь во время бомбежки?» — «Сижу на крыше. Тревоги не боюсь. И бомбежки не боюсь. И вообще ничего не боюсь». Тогда он говорит: «Ну хорошо, пойди в коридор и посиди. Я тут с другим товарищем побеседую, а потом поедем в Тушино делать пробные прыжки с самолета».

 

Я пошла в коридор. Хожу, думаю, как это я стану прыгать — не сплоховать бы. Потом опять вызывает: «Готова?» — «Готова». И тут он начал пугать. (Зоя крепче сжала мою руку.) Ну, что условия будут трудные... И мало  ли что может случиться... Потом говорит: «Ну, иди, подумай. Придешь через два дня». Я поняла, что про прыжок с самолета он сказал просто так, для испытания.

 

Прихожу через два дня, а он и говорит: «Мы решили тебя не брать». Я чуть не заплакала и вдруг стала кричать: «Как так не брать? Почему не брать?»

 

Тогда он улыбнулся и сказал: «Садись. Ты пойдешь в тыл». Тут я поняла, что это тоже было испытание. Понимаешь, я уверена: если бы он заметил, что я невольно вздохнула с облегчением или еще что-нибудь такое, он бы ни за что не взял... Ну, вот и все. Значит, первый экзамен выдержала...

 

Зоя замолчала. Весело потрескивали дрова в печке,  теплые отсветы дрожали на Зоином лице. Другого света в комнате не было. Долго еще мы сидели так и смотрели в огонь.

 

—  Жаль, что дяди Сережи нет в Москве, — задумчиво сказала Зоя. — Он поддержал бы тебя в такое трудное время, хотя бы советом...

 

Потом Зоя закрыла дверцу печи, постелила себе и легла. Немного погодя легла и я, но уснуть не могла. Я думала о том, что Зоя не скоро еще будет снова спать дома, на своей кровати. Да спит ли она?.. Я тихонько подошла. Она тотчас шевельнулась.

 

—   Ты почему не спишь? — спросила она, и по голосу я услышала, что она улыбается.

 

—  Я встала посмотреть на часы, чтоб не проспать, — ответила я. — Ты спи, спи.

 

Я снова легла, но сон не шел. Хотелось опять подойти к ней, спросить: может, она раздумала? Может, лучше эвакуироваться всем вместе, как нам уже не раз предлагали?.. Что-то душило меня, дыхания не хватало... Это последняя ночь. Последняя минута, когда я еще могу удержать ее. Потом будет поздно... И опять я встала. Посмотрела при смутном предутреннем свете на спящую Зою, на ее спокойное лицо, на плотно сжатые, упрямые губы — и  в последний раз поняла: нет, не передумает.

 

...Шура рано ушел на завод.

 

— До свиданья, Шура, — сказала Зоя, когда он стоял уже в пальто и шапке.

 

Он пожал ее руку.

 

—  Обними деда, — сказал он. — И бабушку. Счастливого тебе пути! Знаешь, нам будет скучно без тебя. Но я рад: в Гаях тебе будет спокойнее.

 

Зоя улыбнулась и обняла брата.

 

Потом мы с нею выпили чаю, и она стала одеваться. Я дала ей теплые зеленые варежки с черной каемкой, которые сама связала, и свою шерстяную фуфайку.

 

— Нет, нет, не хочу! Как же ты будешь зимой без теплого?  — запротестовала Зоя.

 

— Возьми, — сказала я тихо.

 

Зоя взглянула на меня и больше не возражала. Потом мы вышли вместе. Утро было пасмурное, ветер дул в лицо.

 

— Давай я понесу твой мешок, — сказала я. Зоя приостановилась:

 

—  Ну зачем ты так? Посмотри на меня... Да у тебя слезы? Со слезами провожать меня не надо. Посмотри-ка на меня еще.

 

Я посмотрела: у Зои было счастливое, смеющееся лицо. Я постаралась улыбнуться в ответ.

 

— Вот так-то лучше. Не плачь...

 

Она крепко обняла меня, поцеловала и вскочила на подножку отходящего трамвая.

 

 

Записная книжка

 

Дома каждая вещь сохраняла тепло недавнего Зоиного прикосновения. Книги стояли на этажерке так, как она их расставила. Белье в шкафу, стопка тетрадей на столе были уложены ее руками. И аккуратно замазанные на зиму окна, и ветки с сухими осенними листьями в высоком стакане — все, все помнило ее и напоминало о ней.

 

Дней через десять пришла открытка, всего несколько строк:

 

«Дорогая мамочка! Я жива и здорова, чувствую себя хорошо. Как-то ты там? Целую и обнимаю тебя. Твоя Зоя».

 

Шура долго держал в руках эту открытку, читал и перечитывал номер полевой почты, словно хотел затвердить его наизусть.

 

— Мам?! — сказал он только, и в этом возгласе было все: удивление, упрек, горькая обида на нас за наше молчание.

 

Самолюбивый и упрямый, он ни о чем не хотел меня спрашивать. Его поразило и безмерно обидело, что Зоя не поделилась с ним, ни слова ему не сказала.

 

—  Но ведь и ты, когда уезжал в июле, тоже Зое ничего не сказал. Ты тогда не имел права рассказывать, и она тоже.

 

И он ответил мне словами, каких я никогда не слышала от него (я и не думала, что он может так сказать):

 

— Мы были с Зоей одно. — И, помолчав, с силой добавил:  — Мы должны были уйти вместе.

 

Больше мы об этом не говорили.

 

...«Не нахожу себе места» — вот когда я поняла, что значат эти слова! Каждый день до глубокой ночи я сидела за шитьем военного обмундирования и думала, думала: «Где ты сейчас? Что с тобой? Думаешь ли ты о нас?..»<...>

 

Космодемьянская  Л.Т. Повесть о Зое и Шуре. С. 183 — 191.

 

 

 

 

Примечания:

 

(1)  Московский комитет.