№65

 

Главы из книги Л.Т. Космодемьянской  «Повесть о Зое и Шуре»

 

1950 г.

 

Вести из Ульяновска

 

Шура писал мне почти каждый день. Он попал со своими товарищами в одно отделение и шутя называл его «Ульяновс­ким филиалом десятого класса 201-й московской школы». «Эх, мама,  —  писал он в одном из первых писем,  —  ничего-то я не умею! Даже ходить в строю толком не умею; сегодня, напри­мер, отдавил товарищу пятку. Командиров приветствовать тоже не умею. И меня за это по головке не гладят».

 

Время шло  —  и  в другом письме он писал:

 

«Устаю, недосыпаю, но работаю, как зверь. Уже хорошо изучил винтовку, гранату, наган. На  днях мы ездили на полигон, где стре­ляли из танка. Мои результаты для начала нормальные: по стрель­бе из танка на дистанцию 400 и 500 метров из пушки и пулемета я поразил цели на «хорошо». Ты теперь меня не узнаешь: команди­ров очень хорошо приветствую и в ногу хожу молодцом».

 

Когда дело стало подходить к экзаменам, Шура в каждом письме начал меня умолять: «Мама, если можешь, то достань мне широкий ремень; если можешь, то с портупеей». И через несколько дней снова: «Мама, поищи получше! Какой я буду офицер, если ремень у меня совсем никуда не годится». Сквозь эти строки на меня смотрели отчаянные глаза маленького Шу­ры. Точно так же, почти теми же словами он просил в детстве, когда ему чего-нибудь очень хотелось.

 

Вот передо мною сто Шуриных писем, от самого первого до последнего,  —  и, перечитывая их, я вижу, как рос, как мужал мой мальчик.

 

Однажды я получила от него такое письмо:

 

«Мама, мои занятия в училище близятся к концу  —  1 нояб­ря начинаются экзамены. Я устаю, недосыпаю, но работаю мно­го. Сказалось, что я нахожусь здесь почти вдвое меньше време­ни, чем другие. Отстал.

 

Экзамены эти будут самыми главными в моей жизни. Я на­прягу все свои силы, все внимание, потому что страна должна получить хорошо подготовленного танкиста‑лейтенанта, имен­но лейтенанта, а не младшего лейтенанта и не старшего сержанта. Ты пойми  —  это не честолюбие, не тщеславие; просто я должен сделать все, что смогу, чтобы быть нужнее, полезнее. Я читаю о том, как фашисты жгут наши города и села, как они мучают детей и женщин, я вспоминаю о том, как замучили Зою, и хочу только одного: скорее на фронт».

 

И другое письмо:

 

«Мама, слушай: госэкзамены закончились. По технике  —  «отлично», по огневой подготовке  —  «отлично», по тактике и военной топографии  —  «отлично»...»

 

А в конце этого гордого, праздничного письма  —  приписка:

 

«Получил письмо от дедушки  —  он болен и одинок».

 

...Однажды в теплый осенний вечер  я сидела у окна и смо­трела на улицу. Передо мною лежали письма, на которые надо было ответить, а я все не могла оторвать глаз от светлого, бе­зоблачного неба. И вдруг на глаза мне легли широкие теплые ладони.

 

—  Шурик!..  —  только и могла я сказать.

 

—  Ты не слыхала ни стука, ни того, как мне открыли, ничего!  —  смеясь, говорил он.

 

—  Я стою в дверях, смотрю на тебя, а ты все сидишь и сидишь!  —  И, снова закрыв мне глаза рукой (слов­но думал, что так мне легче будет выслушать это), сказал:  —  Я приехал проститься. Завтра уезжаю на фронт.

 

Он возмужал, стал еще шире в плечах, но синие глаза смо­трели все так же по‑мальчишески весело и открыто.

 

И опять была трудная, горькая ночь. Шура крепко спал, по­ложив ладонь под щеку, а я то и дело вставала взглянуть на него и не могла наглядеться. Мне страшно было думать, что эта ночь кончится. Но в урочный час пришел рассвет, Шура вско­чил, быстро умылся и оделся, наскоро выпил чаю и, подойдя ко мне, сказал уже привычное:

 

—  Не провожай. Береги себя. А за меня не беспокойся.

 

—   Будь честным... и стойким... пиши чаще...  —  с трудом ответила я.

 

Военный корреспондент

 

Шура уехал, и писем от него не было. Прошел месяц. Я боялась подходить к почтовому ящику  —  мне все казалось, что я найду в нем беспощадное известие... Это были очень тяжкие дни, полные такого давящего, такого мучительного ожидания, какого я не испытывала даже после ухода Зои. Ведь тогда я еще не знала, что значит потерять ребенка. Теперь я знала это.

 

Иногда тревога становилась такой неотвязной, что я пы­талась бежать от нее, как будто можно убежать от самой себя, от мыслей... Я ходила по улицам, стараясь устать так, чтобы, придя домой, уснуть. Но это редко удавалось мне. Сколько бы улиц я ни исколесила, сколько бы километров ни прошла, все равно потом почти всю ночь, до рассвета лежала с открытыми глазами.

 

Часто я пешком ходила на Новодевичье кладбище, на Зоину могилу. Однажды, подходя к могиле, я увидела возле нее ши­рокоплечего военного. Когда я подошла ближе, он обернулся. Это был человек лет тридцати пяти, с открытым, славным ли­цом и прямым, проницательным взглядом серых глаз. Мне по­казалось, будто он хочет что-то сказать. Я вопросительно по­смотрела на него, но он, помедлив секунду, отошел. Я забыла о нем. Но, уходя, я снова увидела его на повороте дорожки; он шел мне навстречу.

 

—  Любовь Тимофеевна?  —  спросил он нерешительно.

 

—  Да,  —  удивленно ответила я. И тогда он назвал себя:

 

—  Лидов.

 

Я не забыла это имя: ведь им были подписаны те памятные строки в «Правде»  —  рассказ о том, как погибла партизанка Таня...

 

—  Я крепко пожала руку Лидова. Мы медленно пошли по дорожке к выходу.

 

—  Я рада познакомиться с вами,  —  сказала я от всей души.  —  Мне давно хотелось повидать вас...

 

И мы стали разговаривать так, словно были знакомы долгие годы. Он рассказал мне о том, как он впервые услышал о Зое. Он ночевал в маленькой полуразрушенной избушке под Мо­жайском. Когда почти все уснули, в избушку зашел погреться какой-то старик. Он прилег на полу рядом с Лидовым.

 

—  Слышу я,  —  рассказывал Петр Александрович,  —  ста­рику не спится. Охает, стонет, не по себе ему. «Куда идешь, отец?  —  спрашиваю.  —  Что ты все охаешь?»

 

И тут старик рассказал Лидову, что он слышал о девушке, которую повесили гитлеровцы в селе Петрищеве. Никаких под­робностей он не знал. Он только повторял: «Ее вешали, а она речь говорила...»

 

Лидов тотчас поднялся и пошел в Петрищево. И с этой ночи он десять дней кряду неутомимо разузнавал обо всем, что каса­лось гибели неизвестной девушки, назвавшей себя Таней. Он брал только факты, потому что был убежден: их голос прозву­чит громче, чем все, что мог бы сказать журналист или писа­тель от себя.

 

—  Почему вы ни разу не пришли ко мне?  —  спросила я.

 

—  Боялся, что вам будет тяжело,  —  просто ответил он.

 

—  Вы давно на фронте?

 

Тут он впервые улыбнулся  —  эта открытая улыбка удиви­тельно красила его лицо.

 

—  На фронте я с первого часа войны,  —  сказал он.  —  Тогда в Москве о войне еще не знали! Двадцать второе июня застало меня в Минске, я был там корреспондентом «Правды»... Это было любопытно,  —  задумчиво прибавил он и с улыбкой вспом­нил о том, как в подвале телеграфа, куда он забежал во время сильной бомбежки, ему передали телеграмму из Москвы, по­сланную накануне.

 

Это была совсем мирная телеграмма: редакция просила Лидова написать о подготовке к уборочной кампании. Он спря­тал телеграмму в карман и помчался на своей машине в часть, которая готовилась к оборонительным боям. Улицы Минска уже были охвачены пламенем, и бомбежка не прекращалась.

 

Тогда же, в этот первый день, Лидов передал корреспонден­цию в «Правду», но она не касалась уборочной кампании...

 

Он рассказывал обо всем этом очень просто, немногослов­но. А я шла, слушала его и думала: «Вот бывает  —  знаешь че­ловека годами и ничего не можешь сказать о нем. А тут я и часу не провела с Петром Александровичем, и совсем немного рас­сказал он о себе, но я знаю о нем очень много, знаю самое глав­ное. Знаю, что он прям и честен, отважен и спокоен, умеет дер­жать себя в руках, никогда не теряется. Знаю, что в трудной фронтовой обстановке не словами, а делом, всем своим пове­дением учит окружающих спокойствию и выдержке.

 

—  Я сегодня снова на фронт,  —  сказал он мне на прощанье и прибавил негромко:  — А после войны я непременно напишу книгу о Зое. Большую, хорошую книгу.

 

Пять фотографий

 

День 24 октября 1943 года принес мне новое испытание. В газете были помещены пять фотографий: их нашли у гитлеров­ского офицера, убитого советским бойцом под деревней Потапово, близ Смоленска. Немец сфотографировал убийство Зои, ее последние минуты. Я увидела виселицу на снегу, увидела  мою Зою, мою девочку среди немцев... доску с надписью «Поджигатель» на ее груди... и тех, кто пытал и мучил ее.

 

С того часа, как я узнала о гибели моей девочки, я всегда, днем и ночью, неотступно мучилась одним: о чем думала она, когда шла в свой последний, страшный путь? Что чувствовала? О чем вспоминала?.. Бессильная тоска охватывала меня: я не была с нею тогда, когда была ей, должно быть, всего нужнее; я не могла облегчить ей последних минут ни словом, ни взгля­дом... И пять фотографий словно провели меня Зоиным смерт­ным путем. Теперь я своими глазами видела, как ее казнили, сама была при этом, но слишком поздно... Эти снимки, каза­лось, кричали: «Смотри, как ее мучили! Смотри, будь молча­ливым свидетелем ее гибели, переживи снова всю боль, всю муку  —  ее и свою...»

 

Вот идет она одна, истерзанная, безоружная, но сколько силы и гордости в ее опущенной голове! Должно быть, в эти минуты она даже не замечает палачей вокруг. О  чем она дума­ет? Готовится умереть? Вспоминает всю свою короткую свет­лую жизнь?..

 

Я не могу писать об этом... Пусть тот, кто прочтет эту книгу, всмотрится в страшный немецкий снимок, в лицо Зои. И он уви­дит: Зоя  —  победительница. Ее убийцы  — ничто перед нею. С нею  —  все высокое, прекрасное, святое, все человеческое, вся правда и чистота мира. Это не умирает, не может умереть. А они  —  в них нет ничего человеческого. Они нелюди. Они даже не звери  —  они фашисты. Они заживо мертвы. Сегодня, завт­ра, через тысячу лет их имена, самые их могилы будут ненави­стны и омерзительны людям.

 

Космодемьянская  Л.Т. Повесть о Зое и Шуре. С. 222  —  230.